Протоиерей Игорь Прекуп: Постимся постом… отвратным?
По правде сказать, меня всегда удивлял этот ажиотаж перед многодневными постами, особенно перед Великим: «Ну, с Божией помощью! – из года в год вздыхает на сырной седмице один знакомый батюшка. – Надо, что ж, надо, так надо. Понесем. Ничего, все преодолеем, Богу содействующу». И все, вроде бы, правильно, да как-то очень уж трагично. Можно подумать, Великий пост – это блокадные нормы хлеба и сон голышом в спальном мешке из власяницы! Что тут выдерживать?!! Чего вздыхать?! Что преодолевать?
Неужто минет Прощеное воскресенье, и ка-а-ак сгустятся тучи, да ка-а-а-ак налетят демонския полчища, да ка-а-а-ак начнут они терзать православный народ, соблазняя его яствами заморскими, мясами да телесами, зеленым вином да похабствами, так, что не вздохнуть и не устоять супротив тех искушений душе православной – душе немощной, одебелевшей от приверженности плотским страстям и похотям?..
Оно, конечно, искушения в посту, в самом деле, обостряются, ну и привязанность к определенной пище порой бывает нелегко преодолевать, только чего тут паниковать? Чего на Бога возлагать упование таким тоном, словно не в поприще поста вступаем, а словно вызывают нас никак не меньше как к следователю ГПУ, и впереди пытки, а потом или расстрел, или концлагерь… Такое чувство, что терзающийся предвкушением поста человек сочинил драму «Я в Гефсиманском саду» и усиленно входит в роль.
Но смотришь на него, слушаешь и понимаешь, что он не шутит, не подтрунивает над собой, не иронизирует, что он, в самом деле, переживает. Ему действительно стоит немалого труда собраться и решиться. Но главное, что все же, слава Богу, решается. И начав поприще поста, несет свой крест до конца. Что ж, все индивидуально.
Хотя, все же, такое волнение, переживание странно: ведь жертва и приобретение от поста несопоставимы.
Для начала, собственно, о поводе к данной заметке.
Он, на первый взгляд, самый банальный – дискуссия в социальной сети. Увидев по телеканалу «Союз» в передаче «У книжной полки» рекламу своей книги «Пост в современной реальности: должен ли поститься современный человек?», я дал ссылку на эту передачу у себя в ФБ, чтобы, если кому интересно, получили о ней какое-то представление. Глядишь, может, скорей тираж разойдется.
Морально я был готов к тому, что кто-то пожмет плечами, как недавно один знакомый батюшка: «Что еще можно написать о посте? Уже все, что только можно, давно сказано», – с некоторым раздражением добавил он. «И что не можно, тоже», – хотелось мне дополнить, но промолчал.
Я и сам сомневался, не лишней ли была эта попытка. Ведь, в самом деле, чего только за последние четверть века не было издано о посте: от оккультных брошюрок по чистке организма и толстых кулинарных сборников до святоотеческих творений. Каких еще требуем свидетельств? Поэтому ожидал, что кто-то выразит свое скептическое недоумение, кто-то поздравит, а кто-то поинтересуется, где книжку можно найти, ну, и получится тема на десяток комментариев, не больше.
Но то, что развернулось, озадачило и смутило до оторопи.
Дело даже не в том, что некоторые из собеседников, проявивших интерес к теме, начали домысливать содержание книги, не прочитав ее, и опровергать ими же придуманные тезисы. Хотя, конечно, когда человек, производящий впечатление разумного и вроде как даже образованного, начинает не то что, не прочитав книгу, а даже не видя ее, иначе как на фотографии в сети, пускаться в рассуждения об ее содержании, уверенно разнося в пух и прах то, что с его точки зрения в ней должно содержаться, невольно начинаешь сомневаться в своей собственной адекватности. Но, повторюсь, дело не в этом. В конце концов, не впервой мне сталкиваться с категоричной предвзятостью именно тех, кто, казалось бы, должен являть собой пример непредубежденности, осторожности в составлении мнений, тем более, в их высказывании.
Поразило другое: какое-то органичное неприятие христианской аскезы, а потому ее непонимание, и отсюда вновь неприятие, но уже рационализированное, с «подведенной теоретической базой», и т.д. по цепной. Это было так неожиданно…
К ригористичности привык, к ханжеству – сколько угодно, даже к равнодушию и беспечности, а тут резкое, с какой-то болезненной ненавистью отрицание поста, как «насилия над личностью», и другие шаблоны старой, доброй антирелигиозной пропаганды.
Если тезисно, негодование оппонентов можно свести к следующему:
«При чем тут промысел Божий, если этот пост (в данном случае имеется в виду Петров пост – И.П.) внедрили люди!? Как Вы можете адресовать книгу мирянам, написанную в таком ключе? Посты, как известно, были составлены монахами для монастырей! Зри Типикон!» Следуя календарю РПЦ, составленному по Типикону, «многие посадили себе здоровье» и «с благословения этого календаря» происходили «раздоры в семьях».
«Спаситель не постился по календарным постам евреев» (подразумевается, что Спаситель Сам уставной пост не терпел и нам не велел).
«Он не мог сказать „молитвой и постом“».
«…От поста нет толку».
«Обязаловка и христианство несовместимы».
«Пост душит свободу во Христе своим никчемным законничеством».
«Никаких канонов никто не выбирал. В крещении мы выбираем Бога».
«Что же это за пост такой, когда “приятно и легко поститься”)))?»
«Чёрный цвет в храмах, унылые песнопения, запреты, недовольство со стороны ближних непостящихся».
Противопоставление «умного делания» «унылому поеданию овсянки»; вывод: пищевой пост – это не пост, а диета. Попробую, в меру своих скромных сил, объяснить, что и почему не так в этих взглядах и высказываниях.
Начнем с несправедливого приписывания монашествующим всецелой заслуги «составления» постов, как если бы они их установили. Несправедливого, потому что традиция христианского поста – это органичное продолжение ветхозаветной традиции, но продолжение в обновленном духе, ибо Новый Израиль — Церковь Христова преемствует во многом Израилю ветхозаветному. В том числе и в постничестве.
Как пишет святитель Василий Великий, «пост — дар древний, неветшающий, нестареющийся, но непрестанно обновляемый и цветущий во всей красоте». Два Завета находятся в антиномичной взаимосвязи: в противопоставлении и во взаимопроникновении. «Если Новый Завет содержался уже в Ветхом,— говорит блаженный Августин,— то ныне, через Новый, Ветхий Завет раскрывает свое значение».
«Новый Завет в Ветхом скрывается, Ветхий — в Новом открывается» (“Novum Testamentum in Vetere latet, Vetus Testamentum in Novo patet”), — вторят ему средневековые богословы. Во Христе все прежнее содержание Божественного Откровения окончательно обретает смысл, становится явным и достигает полноты, в том числе и пост (а «инструментарий» спасения — составная часть Священного Предания как формы сохранения Откровения).
Как замечает в своей статье «Пост и литургия» протопресвитер Александр Шмеман, в евангельских текстах «устанавливается или раскрывается связь между постом и мессианским служением Иисуса Христа, пост получает, так сказать, “христоцентричный” смысл. Он свидетельствует об отсутствии Жениха, то есть Мессии, и невозможен в Его присутствии. <…> Пост есть состояние ожидания, подготовления к явлению мессианского Царства».
Во Христе Царство Божие приблизилось (Мф. 3; 2). Если ожидание Мессии выражается в посте, то Царство Божие в библейском мышлении ассоциируется с пиром, трапезой, с прекращением поста ввиду его неуместности, ибо не могут сыны чертога брачного поститься, пока с ними Жених (Мф. 9; 15). Мессия пришел. Следует ли из этого, что в новозаветную эпоху пост неуместен? Никак. Сам Господь, когда Его учеников упрекали за то, что они не постятся, в отличие от учеников Иоанна Крестителя, говорил, что придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься в те дни (Лк. 5; 35). Эти дни настали. Потому и постимся.
Настали не в том смысле, что нас разлучили со Христом, Он с нами, но Царство Его пока не открылось в полноте. «С вознесением Господа,— пишет в той же статье о. Александр,— началось новое ожидание — ожидание второго пришествия Христа во славе, исполнения Царства, „когда будет Бог всяческая во всем“. <…> Как история Ветхого Завета была обращена к пришествию Мессии, так история Нового Завета обращена к возвращению Царя во славе для окончательного воцарения. И то, что знает и имеет Церковь в Таинстве уже сейчас, еще будет явлено как конец мира и Суд».
Нет ничего противоестественного в том, чтобы формы ожидания подвергались изменению и определенной регламентации, приводящей их в соответствующий как цели ожидания, так и возможностям ожидающих, чин. Далеко не каждое изменение практики является ниспровержением изначальной сути. Напротив, именно ради ее сохранения необходимо менять внешние формы ее осуществления.
Поэтому нам представляются несостоятельными аргументы, направленные на умаление значимости постной дисциплины, как это следует из утверждения, взятого одним оппонентом из доклада монахини Кассии Сениной: «…Пищевой пост, если уж говорить о церковном уставе, состоит не только в том, чтобы вместо мяса есть гречку, но и в том, чтобы вкушать пищу всего один раз в день вечером.
Таким образом, на самом деле никто из нас фактически по уставу не постится, а то, что мы привыкли называть постом, это даже в телесном смысле всего лишь диета, но еще не пост».
Можно вполне согласиться с тем, что телесный пост состоит не только в питании определенным родом пищи, но и в определенном режиме, установленном Уставом. Невозможно согласиться лишь с выводами, что если не соблюдается один из компонентов уставного пощения, то это уже и не пост, а «всего лишь диета». Это неверно, поскольку сущность поста определяется своей целью, а не способом пощения.
Справедливости ради, коль зашла речь о своего рода эволюции поста, стоит отметить вслед за священноисповедником архиепископом Иларионом (Троицким), что, во-первых, древняя новозаветная Церковь, знавшая общие посты в среду и пятницу, все же наибольшую значимость придавала индивидуальному посту, будь то в стремлении получить откровения (как, например, поступал Ерм), будь то в качестве формы покаяния (на что обращал внимание Тертуллиан), а во-вторых, что «христианская Церковь с самого же начала усвоила первую форму еврейского поста, то есть полное воздержание от пищи» (см. статью «Постное и пост. Страничка из истории церковной дисциплины»). Церковь изначально «знала пост, но не знала постного», — подчеркивает он.
Обновленная и освященная во Христе традиция поста сформировалась, развилась и постепенно канонически кристаллизовалась: общеобязательность Святой Четыредесятницы, а также поста в среду и пятницу предписывается 69-м Апостольским Правилом; 19-м правилом Поместного Гангрского Собора выносится предостережение подвижникам, которые «без телесной нужды» и «пребывая притом в полном разуме», пренебрегают общеустановленными постами, а 56-м правилом VI Вселенского Собора уточняется объем понятия скоромного (в связи с тем, что «в Арменской стране и в иных местах» чересчур широко трактовались каноны, запрещавшие поститься в праздничные дни) и предписывается воздержание «от всякаго закалаемого», а также от яиц и молока, «которые суть плод и произведение того, от чего воздерживаемся».
Важно, впрочем, чтобы церковно-дисциплинарная кристаллизация не создавала впечатление какой-то косности и не привносила в постную дисциплину дух законничества. Во избежание этого надлежит феномен поста представлять во всей его многоаспектности. В частности, необходимо отметить, что, соблюдая преемственность непреходящей сущности ветхозаветной традиции, постная дисциплина в древнехристианской Церкви формировалась постепенно, изначально с явным, как нынче сказали бы, каритативным вектором (каритативность — жертвенная любовь к ближнему, осуществляемая в социальном служении; от лат. caritas — уважение, почёт, любовь).
Пока еще не утонченный и не изощренный в разнообразии постного, первохристианский пост изрядно компенсирует этот «недостаток» сосредоточенностью верующего на хранении себя от всего сквернящего душу и на деятельной любви к ближнему:
«Прежде всего,— говорит Ангел мужу апостольскому, Ерму,— воздерживайся от всякого дурного слова и злой похоти, и очисти сердце твое от всех сует века сего. Если соблюдешь это, пост будет праведный. Поступай же так: исполнивши вышесказанное, в тот день, в который постишься, ничего не вкушай, кроме хлеба и воды; и, исчисливши издержки, которые ты сделал бы в этот день на пищу, по примеру прочих дней, остающееся от этого дня отложи и отдай вдове, сироте или бедному; таким образом ты смиришь свою душу и получивший от тебя насытит свою душу и будет за тебя молиться Господу. Если будешь совершать пост так, как я повелел тебе, то жертва твоя будет приятна Господу…».
Ту же мысль о посте как способе благотворить мы встречаем, спустя несколько веков, у святителя Иоанна Златоуста: «Смысл поста не в том, чтобы мы с выгодой не ели, но в том, чтобы приготовленное для тебя съел бедный вместо тебя (выделено нами.— И.П.)». Ибо «какая надобность изнурять свое тело и не накормить голодного?».
Что касается поста по Типикону, то следует иметь в виду, во-первых, что Типикон не изобретает пост. Монастырские уставы приспосабливали этот, уже существующий компонент Священного Предания к конкретным условиям той или иной обители.
Во-вторых, Типикон – не догма, а образец, ориентир. Если кто-то, объятый «ревностью не по разуму» начинает поститься в точности по его указаниям, не включая собственную голову, не принимая во внимание ни состояния своего здоровья, ни условий обитания, не посоветовавшись предварительно с духовником (впрочем, духовники тоже разные бывают, о проблеме «младостарчества», думаю, все в курсе), то не Типикон или настольный Церковный календарь виноваты, и не их составители, потому что, извините, но «дуракам закон не писан», а писан он тем, кто склонен вникать в суть и адекватно ее применять в конкретных условиях, или, осознавая свою недостаточную компетентность, советоваться, с кем следует.
На страницах Типикона, который иные товарищи чуть ли не как пугало используют, достаточно часто встречаются оговорки, указывающие на то, что его указания – для здоровых людей в «рутинных» условиях жизни. Все, что выходит за пределы нормы, требует подхода с рассуждением.
Типикон – «камень преткновения и камень соблазна» для тех, кто страдает порочной склонностью впадать в крайности. Склонность эта свойственна чрезвычайно многим из нас, и нет оснований бояться в себе ее обнаружить или, обнаружив, унывать на свой счет. Как любая дурная склонность, и эта тоже поддается лечению. Вопрос лишь в том, хотим ли мы ее обнаружить в себе, а обнаружив, соглашаемся ли назвать ее своим именем, признать ложной, вредной, или, желая ее сохранить, придумываем ей оправдания, выдавая ее за добродетель, благо терминологический выбор у нас богатый.
В основном соблазнов два: законничество и либеральный беспредел. Первый характеризуется гипертрофированным пиететом к Типикону, как если бы это была одна из канонических новозаветных книг, второй – пренебрежительным отношением к нему (как, впрочем, и к любым другим сводам церковных правил) как «преданию человеческому», обусловленному не только историко-политически, но и, скажем так, монастырски, а также культурно и даже климатически (поэтому, если и представляющему интерес, то лишь в качестве этакого церковно-археологического аксессуара богослужебной и дисциплинарной жизни, но никак не руководства к действию).
Истина, как всегда, посередине. По-своему правы и те, и другие. Проблема существования крайностей не в разных основаниях; проблема в том, что вместо того, чтобы принимать во внимание все основания для размышлений, любители крайностей предпочитают какие-то основания по вкусу принимать, а какие-то отвергать, в зависимости от того, какую позицию заранее избрали, руководствуясь предпочтениями, скорее коренящихся в собственных психологических особенностях и сформировавшихся (быть может, еще до воцерковления) стереотипах мышления или же исходя из конъюнктурных соображений.
Между тем, история происхождения и формирования Типикона, как и само название, способствуют объективному взгляду на этот компонент Священного Предания.
Во-первых, как было упомянуто выше, название происходит от τύπος <типос> — тип, образ, вид, а также модель, образец, норма, что само по себе предполагает гибкость мышления пользователя Типикона и указывает на подвижность формы осуществления содержащихся в нем указаний, в зависимости от реалий времени, места и, конечно же, «человеческого фактора».
Проф. Михаил Скабалланович, автор «Толкового Типикона», обращает наше внимание на то, что Τυπικόν – прилагательное от τύπος, и в отличие от ἀντίτυπος <антитипос> – снимок, копия, означает «составленный по образцу», а потому «по-русски слово τυπικός <типикос> несколько отвечает слову „образцовый“, если последнее употребляется в смысле „наиболее отвечающий своему образцу“. Τυπικόν, при котором подразумевается βιβλίον <вивлион>, книга, может означать „книга образцов“». Адекватно перевести это слово не удалось, потому что слову «устав», которым также называют Типикон, в греческом языке, как отмечает проф. М. Скабалланович, скорее соответствует слово διάταξις <диатаксис>. Поэтому оснований для догматизации предписаний Типикона нет.
Типикон изначально жив и подвижен, многослоен и эластичен, благодаря чему он и прочен, тогда как ригидность мышления «типиконопоклонников», выставляя его каким-то застывшим в известняке реликтом, эту прочность подвергает угрозе, потому что, как известно из сопромата, жесткие конструкции менее прочны, чем эластичные, не говоря уже о том, что абсолютизация буквы неизбежно происходит в ущерб стержневой идее; бальзамированием живое Предание умерщвляется. Не будем забывать, что Христос «дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3; 6).
Во-вторых, гибкость не тождественна бесхребетности, приспособленчеству, человекоугодию и прочим всевозможным порокам, внешне противоположным ригоризму, на самом же деле прекрасно с ним сочетающимися. Из мнения, что Типикон не равноценен Евангелию, а его предписания – не догмат, но образец, который необходимо применять с поправкой на Господни слова, что «суббота для человека, а не человек для субботы» (Мк. 2; 27), из этого отнюдь не следует, что его содержание – всего лишь плод творческих усилий церковно-законотворческой мысли и слегка отредактированное отражение богослужебной и аскетической практики Савваитских обителей.
Такой взгляд крайне поверхностен. Он продиктован не столько знанием истории богослужебного Устава, сколько духом подростковой дерзости, сродни тому, как если бы ребенок, впервые узнав, откуда дети берутся, вообразил, что теперь все знает о происхождении человека и смысле жизни.
Как бы ни отличались первохристианские времена многообразием чинов богослужения и свободой импровизации (да и то во второстепенных его частях), но во исполнение слов апостола Павла: «Вся же благообразно и по чину да бывают» (1 Кор. 14; 40), издревле составлялись богослужебные чинопоследования и церковно-дисциплинарные руководства, в которых ясно просматривается иерархическое сознание и системность (как это ни странным может показаться тем, кто воображает, что в Древней Церкви отсутствовала какая-либо структура, руководство и подчинение, а дисциплина держалась будто бы исключительно на авторитете демократически избранных харизматичных лидеров). Другое дело, что иерархичность и системность в Церкви «иного духа», нежели чем аналогичные явления мира сего, но это особая тема.
При всем том, что многие предписания Типикона обусловлены монастырской спецификой, более того, южно-монастырской, не это в нем главное. Стержень Типикона – апостольский дух аскезы, побуждавший христиан во все времена «почитать за сор» (Флп. 3; 8) блага мира сего. Осознание присутствия в этой книге, пронизывающего все ее содержание новозаветного мировоззренческого стержня, собственно, и позволяло некоторым ученым мужам называть Типикон богодухновенной книгой (что, конечно же, некорректно с точки зрения сложившегося догматического понятийного словаря).
К слову сказать, русский синодальный перевод сильно смягчает апостольское слово: ἡγοῦμαι σκύβαλα εἶναι <игумэ скивала инэ> («все почитаю за сор»), потому что σκύβαλον <скивалон>, как отмечают авторы «Нового лингвистического и экзегетического ключа к греческому тексту Нового Завета», означает не просто какой-нибудь сор, прах под ногами, а – отбросы. Это слово «относится к таким вещам, как обглоданный труп; мерзость, вроде кучи навоза или человеческих экскрементов; пища, которую тело отвергает как непригодную; остатки или объедки пищи после праздника, которые выбрасывают».
Типикон, как уже было отмечено выше – образец, гибкая модель, а не прокрустово ложе. Его предписания о посте необходимо читать в контексте распространенного святоотеческого мнения, прекрасно сформулированного прп. Иоанном Кассианом Римлянином:
«…Касательно образа поста не может удобно соблюдаться одинаковое правило; поелику не у всех тел одинакова крепость, и соблюдается (пост) силою не одной души, как прочие добродетели. И потому, поелику он состоит не в одном мужестве духа, а соразмеряется и с силой тела, то касательно этого мы приняли такое определение, преданное нам, что различны должны быть время, способ и качество питания, именно по неодинаковому состоянию тел, или по возрасту и полу; но у всех должно быть правило укрощения плоти для воздержания сердца и укрепления духа.
Ибо не для всех возможно соблюдать пост по неделям; некоторые не могут быть без принятия пищи более трех, или двух дней, а иным по болезни или старости трудно пробыть без пищи до заката солнечного; не для всех одинаково питательны овощи, или зелие, или сухой хлеб. Иному для насыщения нужно два фунта, а другой чувствует тягость, если съест фунт, или полфунта; но все воздержники имеют одну цель, чтобы принимая пищу по мере способности, не вдаться в пресыщение. Ибо не только качество пищи, но и количество расслабляет душу, возжигая в ней, как и в утучненной плоти, вредоносный, греховный огонь».
Учитывая сказанное выше об изначальном понимании телесного поста как полного воздержания от пищи, необходимо понимать, что это не повод зацикливаться на данной специфической особенности.
Приведенное высказывание – это алгоритм применения Устава в конкретных условиях, будь то монастырских, будь то мирских, повседневных или исключительных, потому что пост по своей сути – это лекарство, однако «лекарство, хотя бы тысячу раз было полезно, часто бывает бесполезным для того, кто не знает, как им пользоваться.
Нужно знать и то, в какое время должно принимать его, и количество самого лекарства, и телосложение того, кто принимает, и свойство страны, и время года, и приличный род пищи, и многое другое; и если одно что-нибудь будет оставлено без внимания, то нанесен будет вред всему прочему. Если же для нас нужна такая точность, когда надобно лечить тело; то тем более необходимо со всею строгостью разбирать и рассматривать все, когда лечим душу и врачуем помыслы».
Регламентация постного «пищевого поведения» в Типиконе такова, что понимание этого источника именно в качестве образца и ориентира крайне важно не только с точки зрения физического здоровья постящихся, но, пожалуй, еще более с точки зрения профилактики духовных повреждений, порождаемых в посте и молитве (особенно у новоначальных) перекосами à la наставник монахов и собеседник Ангелов.
Но вновь и вновь необходимо отметить, что телесный пост не составляет существенной части поста как феномена религиозной жизни. Пост – не диета. «Полезен нам пост телесный, – пишет свт. Тихон Задонский, – яко служит нам ко умерщвлению страстей; но пост душевный неотменно нужен так, что и телесный пост без него ничтоже есть (курсив наш. – И.П.). Многие постятся телом, но не постятся душою; многие постятся от пищи и пития, но не постятся от злых помыслов, дел и слов, и какая им от того польза? Многие постятся через день и два и более, но от гнева, злопомнения и мщения поститься не хотят; многие воздерживаются от вина, мяса, рыбы, но языком своим людей подобных себе кусают, и какая им от того польза?»
Позволю себе высказать мнение, что не только «ничтоже есть» телесный пост без поста душевного, но еще и в осуждение, потому что телесный пост – не какая-то самостоятельная часть поста, но лишь основа, средство для поста душевного. Постясь телесно, человек тем самым как бы приносит жертву Богу, но без поста душевного телесный пост – жертва нечистая, это подделка, или, лучше сказать, подлог: под видом полной жертвы Богу он приносит лишь ее часть, причем наименее важную, но с претензией на честно исполненный долг.
Хотя телесное воздержание подробно регламентируется Типиконом, его значимость (которую, по меньшей мере, неразумно приуменьшать) – служебная. Телесный пост, в данном случае, подразумевается как некая приготовительная основа, но не более.
Существенными свойствами-признаками поста, как отмечает свящ. Александр Ельчанинов, в целом являются молитва, милостыня, укрощение страстей и миротворчество – это не следствия поста, не что-то ему сопутствующее, совместимое или пересекающееся, а его составные части.
Телесный пост, будучи постом в строгом смысле этого слова, в данном случае лишь подразумевается о. Александром как одна из составных частей целостного поста: неотъемлемая и сама собою разумеющаяся (потому и не нуждающаяся в особом упоминании), но только часть, притом имеющая смысл не более чем в качестве обеспечения осуществления остальных вышеперечисленных добродетелей, опирающихся на телесное воздержание, и являющихся, в свою очередь, служебными средствами покаяния как спасительного процесса личностного преображения.
С одной стороны, когда кто-либо из свв. Отцов говорит о посте, то имеет в виду именно пост как воздержание от пищи и удовольствий, с другой, рассуждая о сущности поста, его рассматривают не иначе как совокупность деятельностей духовного и практического плана. Ибо, если посту в пище не сопутствует борьба со страстями, если он не сопровождается молитвенным трудом (пусть даже и не более, чем в остальное время), если нет стремления к освящению в Таинствах – такое телесное воздержание (хоть бы оно формально соответствовало Уставу) называть постом – подменять смысл понятия.
Пост (телесный), по словам прп. аввы Феоны, «не есть сам по себе благо, или сам по себе необходим; он с пользою соблюдается для приобретения чистоты сердца и тела так, чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа».
Пост в пище – опора для молитвы, возможность благотворить ближним (как уже упоминалось, за счет средств, сэкономленных на своих потребностях), лишение страстей их «естественной подпитки», что в свою очередь помогает смиряться, осознавая, что первое условие богоугодности поста – прощение: постясь, мы надеемся на Божие прощение? – тогда надлежит простить самим и выпросить прощения у тех, кто на нас обижен (по крайней мере, сделать для этого все, от нас зависящее). То есть пост спасителен, но в целом, ибо человек спасается (исцеляется) не телесным воздержанием. Он, по праведной любви Божией, спасается тем, чему телесное воздержание служит опорой – четырьмя, перечисленными о. Александром, составными поста.
Если и можно согласиться с утверждением, что посты составлены монахами, то лишь в той части, что в монашестве, как в образе жизни, всецело посвященном очищению, спасению, обожению души, наиболее глубоко исследовались и совершенствовались средства достижения созерцательной жизни, в частности, пост, цель которого, как отмечает С.М. Зарин в своем фундаментальном труде «Аскетизм по православно-христианскому учению», состоит в приспособлении «телесной жизни к созерцательному подвигу сосредоточенной самоуглубленности и покаянного самоиспытания».
Прп. Марк Подвижник, советуя «молодым же и старым, имеющим здоровое тело и не боящимся ни труда, ни озлобления… оканчивать ужин, чувствуя еще некоторый голод и жажду», объясняет смысл телесного поста: «…дабы наслаждение (пищею и питием) не было препятствием необходимому служению Богу».
«Закон поста, – пишет свт. Игнатий (Брянчанинов), – будучи по наружности законом для чрева, в сущности есть закон для ума», ибо, как говорит свт. Григорий Нисский, «что пользы от телесного поста, если нечист ум?» «…Пост, – говорит прп. Феодор Студит, – есть орудие к духовной жизни, хотя и телесное, впрочем, если им предводительствует святое смирение (курсив наш. – И.П.)».
Блж. Диадох Фотикийский пишет, что воздержание «в пище так надлежит соблюдать, чтоб никто никогда не доходил до почитания мерзким какого-либо из яств. Это бесовское дело и есть клятвы близ (см. 53-е правило свв. Апостолов. – И.П.). Ибо мы не потому воздерживаемся от некоторых яств, что они по природе злы, – да не будет! – но для того, чтоб воздерживаясь от них, соразмерно укротить пламенеющие члены плоти; еще же и для того, чтоб остающаяся у нас от потребления пища, была обращаема в удовлетворение насущной нужды бедных, – что есть признак искренней любви».
Итак, пост – это осторожная попытка дать искалеченной грехом душе костыль, чтобы она на него опиралась; дать ей, бесхребетной, корсет, не в качестве протеза, но поддержки, чтобы все правильно срослось и зажило, и она научилась бы держаться прямо, достойно своей богоподобной сущности; дать ей тренажер и комплекс упражнений, чтобы она мало-помалу преодолевала последствия тяжкой, парализующей болезни – да, операция прошла успешно, пациент спасен, однако, последствия пока дают о себе знать, болезнь окончательно не побеждена, и возможен рецидив со смертельным исходом.
Из вышеизложенного мы видим, что категория поста представляет собой сложную структуру, в которой понятие телесного поста (как правило, подразумеваемого, когда речь идет о посте как таковом) даже не является системообразующим (каковым понятием в этой структуре является покаяние, если исходить из того, что системообразующее понятие отражает сущность категориального явления).
Более того, если явления, определяющие сущность поста, телесной составляющей лишь поддерживаются, будучи добродетелями сами по себе, то телесный пост вне христианских духовно-нравственных добродетелей, вне молитвенной и богослужебной жизни, вне покаяния – и не пост вовсе, а одна из многих диет, всего лишь поверхностно и ущербно заимствованная из христианской аскетической традиции. Это как раз тот редкий случай, когда понятие называется именем наименее существенного признака.
Однако именно телесный пост как избирательное или полное воздержание от пищи и удовольствий, не будучи системообразующим, все же играет роль своего рода USB-hub, через который все остальные добродетели «подключаются» к душе (с той, пожалуй, разницей, что такие технические средства зачастую затрудняют прохождение сигнала, тогда как должным образом соблюдаемый телесный пост, наоборот, очищает и усиливает осуществление соединенных с ним добродетелей), почему и образуемое ими явление носит наименование связующего их элемента, который сам по себе – пустышка.
Несколько слов о несовместимости «обязаловки» с христианством и о том, что «пост душит свободу во Христе своим никчемным законничеством». Безусловно, «невольник – не богомольник», навязывать веру или церковную дисциплину нельзя, и не только бесполезно, а вредно для души человека.
Если под «обязаловкой» понимать навязанные требования, исполнение которых сопряжено с отвращением, озлоблением, то, конечно, такое с христианством никак не совместимо. Только опыт показывает, что некоторые товарищи намеренно используют эмоционально окрашенные понятия в манипулятивных целях.
В данном случае, чтобы отбить оппоненту охоту заикаться о каких бы то ни было обязательствах, они обзывают их «обязаловкой», тем самым подменяя понятия и побуждая его задрать лапки кверху и начать извиняться: «Да-да, разумеется, в-вы правы, у христианства ничего нет и не может быть общего с обязаловкой!»
С обязаловкой-то, конечно, нет, а с обязательствами – еще как да!
Когда человек свободно принимает на себя обязательства, не может быть речи об «обязаловке». Входя в любое сообщество, вступая в любые отношения, мы берем на себя определенные обязательства, с ними связанные. В том числе и обязательства, предусматривающие условия расторжения отношений.
Когда мы принимаем Крещение, то берем на себя обязательства жить по заповедям Божиим и церковным правилам (если нас крестили в детстве, значит, наши восприемники сделали этот выбор за нас и взяли на себя обязательства воспитывать нас в вере). Если нам это не нравится, мы можем отказаться их исполнять, наша воля, но тем самым поставим себя вне Церкви. Мы свободны в своем выборе, но у каждого его варианта – свои последствия. Иначе, какая же это свобода, если, что бы мы ни выбрали, а все равно будет одно и то же?
Одна собеседница возразила на это: «Никаких канонов никто не выбирал. В крещении мы выбираем Бога. У вас тонкая, лицемерная подмена: вы церковью и ее земными установками пытаетесь подменить Бога и личные отношения с Ним».
Что ж, можно только посетовать на безответственное отношение к своим обязанностям того, кто ее крестил, если не предупредил, что через Таинство Крещения мы становимся членами Церкви Христовой, что рождение предполагает жизнь, в данном случае рождение свыше (см.: Ин. 3; 3–7) предполагает жизнь по заповедям в общении церковном. Если человек к этому не расположен, значит, он чего-то не понял о христианской вере и о смысле Крещения.
«Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся» (Гал. 3; 27), – поется во время хождения крещаемых вокруг купели. Свт. Феофан Затворник акцентирует именно эти слова, разъясняя смысл таинства: «Крещающиеся уже потому самому, что в крещении рождаются от Бога, суть сыны Божии. Но Апостол углубляет мысль и сыновство Богу крещаемых показывает преискреннейшим в словах: во Христа облекостеся. Рождение от Бога, которое в существе то же, что и творение, не необходимо сближает с Богом рождаемого, яко творимого: он может остаться очень вдали от Бога. Но облекшийся во Христа Сына Божия, не может быть далеко от Бога. Становясь едино со Христом, существенно единится он и с Богом.
Святитель Златоуст говорит: «почему он не сказал: елицы во Христа крестистеся, от Бога родистеся? Потому что употребленное им выражение сильнее и величественнее. Ибо если Христос есть Сын Божий, и ты в Него облекся, имеешь Сына в самом себе, и Ему уподобился, то ты приведен чрез сие в одно с Ним родство и в тот же образ».
Что значит облечься во Христа? Сопоставим два выражения: крещаемый получает новую жизнь, и крещаемый облекается во Христа. Выйдет, что новая жизнь есть облечение во Христа, или что то же, новая жизнь есть получение жизни Христовой, организование внутреннего нашего строя по образу Христа Господа. <…> …Очевидно, что в крещении, дающем сыновство Богу или облечение во Христа, совершается существенное изменение всего внутреннего и нравственного строя человека. Он становится Христоподобным, а от того потом и жизнь начинается Христоподражательная».
И вот еще очень важные слова святителя Феофана: «Дух Божий делает сынами – возрождая, всех ли? Не всех, а только тех, кои уверовали в Господа, положили следовать Ему во всем, и ради сих расположений приняты в благоволение Божие, как бы преднаречены быть сынами. После сего Дух Святой, пришедши чрез таинства, делает их сынами существенно, и сделав их такими, пребывает в них и научает возноситься к Богу, как к Отцу».
Призыв человека, облекшегося во Христа, к свободе проистекает из любви Божией, которой претит насилие, и основывается на богоподобии человеческой природы. Именно любовь Божия изрекла заповеди Десятословия, лишь приоткрываясь в ветхом завете. Она же в новозаветной полноте благовествовала свободу и усыновление Богу всем, кто желает Ему последовать во Христе путем евангельских заповедей, путем святости. Сам Господь сводит все Десятословие к двуединой заповеди триединой любви к Богу, себе и ближнему: к Богу как Отцу Небесному, к себе как Его образу и ближнему как такому же носителю образа Божия и брату/сестре в Нем.
Богооткровенное учение о богоподобии человеческой природы обширно представлено в святоотеческом и богословском наследии.
«…Выражение по образу, – пишет прп. Иоанн Дамаскин, – обозначает разумное и одаренное свободною волею; выражение же по подобию обозначает подобие через добродетель, насколько это возможно [для человека]».
Свт. Григорий Нисский усматривает образ Божий в данности природной, а подобие в свободном стремлении соответствовать Первообразу. Он как бы разделяет основное, природное, без чего человек не может оставаться человеком, и свойства украшающие человека, без которых его существование будет недостойно, низменно, однако, человеком он все же останется:
«Поскольку Творец даровал созданию Своему боговидную благодать, придав своему образу подобия Своих собственных благ, то поэтому все блага, кроме ума и рассуждения (φρονήσεως <фронисеос>), Он дал от Своих щедрот человеческой природе. Об уме же и рассуждении нельзя [в точном смысле] сказать, что дал, но что уделил, положив на образ украшение собственной Своей природы».
Разум – непременное условие свободы. И свободу свт. Григорий так же рассматривает как существенное свойство человеческой природы (как черту образа Божия):
«Одному из всех [человеку] необходимо быть свободным и неподчиненным никакой естественной власти, но самовластно решать [так], как ему кажется. Потому что добродетель – вещь неподвластная и добровольная, а вынужденное и насильное не может быть добродетелью. Итак, если бы образ во всем носил черты красоты прототипа и ни в чем не имел отличия, то никак бы не был подобен, но оказался бы во всем тождественным прототипу и ни в чем не отличным.
Какое же мы тогда усматриваем различие между Самим Божественным и тем, что уподобляется Божественному? Оно в том, что одно нетварно, а другое осуществляется через творение». И еще его же слова о свободе из «Большого огласительного слова»: «…При уподоблении во всем Божеству, человек, несомненно, должен был иметь в своей природе самовластие и непорабощенность, так чтобы причастие благ было наградою за добродетель».
«Следовательно, – комментирует эти слова проф. Несмелов, – свобода является существенно необходимым свойством человеческой природы, потому что без нее человек не мог бы выполнить разумной цели своего бытия… Итак, образ Божий заключается в двух свойствах человеческого духа – в разуме и свободе».
Свобода – не только возможность определиться в вечности как черта образа Божия, свойственная человеку по его богоподобной природе, но фундаментальное свойство человеческой личности, как бы скрепляющее собой все прочие черты и обусловливающее богоуподобление. Только свободно человек может прийти к Богу и воссоединиться с Ним; только свободно можно преобразиться нравственно и духовно по образу Отца Небесного.
Свобода – это существенное свойство человеческого духа, который есть «сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой». Можно ее «ослаблять в разных степенях, можно криво истолковывать ее требования, но совсем заглушить ее нельзя, – пишет свт. Феофан Затворник. – Человек всегда свободен. Свобода дана ему вместе с самосознанием, и вместе с ним составляет существо духа и норму человечности. Погасите самосознание и свободу, – вы погасите дух, и человек стал не человек».
О самосознании и свободе как условиях нравственного существования личности пишет и проф. М. Олесницкий, уточняя, однако, что «надобно различать два вида свободы: свободу формальную или психологическую (свободу воли) и свободу существенную (реальную, истинную) или нравственную (свободу духа)».
Злоупотребление формальной свободой приводит к постепенной утрате свободы нравственной. «Остерегайся собственной своей свободы, предшествующей порочному рабству», – пишет прп. Исаак Сирин, утверждающий, что питающий злые помыслы, как бы приносит им, словно идолам, «драгоценнейшую из всех жертв» – свою свободную волю. И наоборот, по мере того, как человек реализует свое призвание к богоуподоблению, его личность обретает свободу, потому что «истинная христианская свобода состоит в освобождении человека от греха, в христианской любви к добродетели» (свящ. В. Темномеров).
Вышеописанный антропологический критерий свободы как существеннейшей, наряду с разумом, черты образа Божия в человеке, является руководящим в определении содержания понятия послушания.
А пост – это в первую очередь послушание Церкви, возносимая Богу благоуханная жертва смирения – основополагающей христианской добродетели.
Пост – это бремя, ярмо, да? Да.
«Придите, – говорит Господь, – ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (…ζυγός μου χρηστὸς καὶ τὸ φορτίον μου ἐλαφρόν ἔστιν <зигос Му христос кэ то фортион Му элафрон эстин>)» (Мф. 11; 28–30).
Что значит «благое иго»? Слово ζυγός <зигос> (лат. jugum) означает ярмо. В переносном смысле оно подразумевало δουλεία <дулия> (рабство) и ἀνάγκη <ананки> (необходимость, принуждение, а также родство, причину, необходимое основание). «Ярмо» Христа – благое в том смысле, что оно – хорошее для всех; оно удобно, подходяще каждому, оно каждому по его шее (тем самым отметаются утверждения, что заповеди Господни одному приемлемы, а другому непосильны, несвойственны, чужды по природе, культуре, темпераменту, воспитанию, физическому развитию и т.д.).
Это Христово «ярмо» – необходимость и несвобода в том же смысле, в каком и родство по плоти. Мы, находясь в родстве с кем-либо, не свободны считать себя их родственниками или не считать. Но здесь идет речь о родстве со Христом, которое избирается свободно и кроме соответствующих «родственных обязательств» в первую очередь характеризуется спасительностью, естественностью и честью.
Спасительностью – потому что речь идет об усыновлении Богу, как необходимом условии восстановления нашего падшего естества и вечной жизни; естественностью – потому что во Христе восстанавливается расторгнутый в грехопадении естественный для человека союз с Богом (противоестественным является невозрожденное состояние); честью – потому что невообразима оказанная человеку честь стать богом по благодати.
В христианском богословии эта идея наиболее ясно формулируется, начиная со слов св. Иринея Лионского: «…Он стал Сыном Человеческим для того, чтобы человек сделался сыном Божиим».
Однако все сказанное выше вряд ли может переубедить человека, который видит в посте лишь «чёрный цвет в храмах, унылые песнопения, запреты, недовольство со стороны ближних непостящихся». Казалось бы справедливое замечание. Мы ведь знаем, как на время Великого поста переоблачаются не только храмы и духовенство, но и многие прихожане. Все и вся словно застывает, мрачнеет, становится как бы эмоционально невосприимчивым… Бесспорно, это приходится наблюдать, но, как говорится, «не судите по наружности…» (Ин. 7; 24).
Во-первых, переоблачение и в самом деле происходит, но почему из великопостного «затемнения» надо делать столь далеко идущие выводы о всеобщем погружении в уныние? Во-вторых, с прискорбием констатируя, что Христовы обличения в тщеславии и лицемерии самопиарящихся постников и благотворителей своей актуальности за минувшие две тысячи лет нисколько не утратили, не следует делать поспешных выводов, что у поста вообще не должно быть никакой формы. Как говорится, «форма дух бережет» – в этом ее предназначение (дай Бог, конечно, по меткому замечанию одной монахини, чтобы не подменяла).
Господь, порицая тщеславие, говорит Своим слушателям: «Когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. <…> А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6; 16–18). В эти словах нет требования бесформенности. Тут о другом. Тут речь о несовместимости христианства с тщеславием. Помазание головы маслом и омовение лица – радостно-торжественные символические действия, противоположные традиционным во времена Христовой проповеди посыпаниям голов пеплом и прочим демонстрациям постничества. (К слову сказать, фарисейство нынче может упиваться собой, демонстрируя не только аскетизм, ригоризм, консерватизм, но и либерализм – в зависимости от того, каким «-измом» в той или иной среде тщеславие подпитывается.)
Господь не заповедует конкретных гигиенических или косметических процедур, но лишь указывает на необходимость беречься от соблазна выставить свою добродетель на всеобщее обозрение, чтобы тщеславие не сделало поста бесплодным, а то и пагубным.
«Христос, – говорит свт. Иоанн Златоуст в толковании на этот отрывок из Евангелия от Матфея, – заповедует помазывать голову не с тем, чтобы мы непременно делали это, но чтобы тщательно старались скрывать пост – это стяжание свое», поскольку «…заботящиеся о пользе поста должны беречься вреда его, т.е. тщеславия».
Интересная мысль как бы в продолжение этого у Евфимия Зигабена: «…Он убеждает выражать свое довольство во время поста знаком радости, чтобы и от людей скрыться, и облегчить тяжесть поста радостью, уничтожающею скорбь», – то есть ради профилактики не только тщеславия и лицемерия, но и уныния, в которое можно впасть от ревности не по разуму.
Следует ли из этого, однако, что великопостное переоблачение противоречит слову Спасителя? В зависимости от ситуации. Безусловно, о том, чтобы игнорировать уставное богослужебное переоблачение, не может быть и речи. Иначе это было бы гордым самочинием, что порочно уже само по себе.
Тем не менее осуществлять это можно по-разному. Дело в том, что критерий адекватности тут проходит не на поверхности, а внутри, в глубине души каждого христианина, особенно, что касается внешнего вида мирян. Можно, и строго соблюдая форму, не противоречить этому слову, а можно, пренебрегая «ритуалом», лишь «по наружности» исполнить заповедь Спасителя, но вопреки ее духу, с гордостью и тщеславием, дескать, вот мы, какие свободные и независимые от предрассудков и условностей, да какие мы чуждые тщеславию, а уж до чего ж Иисусу-то верные – до мельчайшей йоты!..
Мотив и цель – вот главные критерии оценивания всех наших намерений и дел.
И в заключение, несколько слов о литургическом аспекте поста в части приготовления к церковному празднику.
Пост – период противоположный празднику. Праздник – это прорыв жизни вечной сквозь временнóе на территорию, казалось бы, безнадежно порабощенную процессу распада, обреченную на смерть, это прорыв жизни в пространство смерти, где все рождается, казалось бы, только для того, чтобы умереть, где с первым криком новорожденного уже начинает тикать обратный отсчет…
Праздник врывается и напоминает, что все это – ложь, шантаж, нацеленный на подавление воли к спасению, воли к употреблению усилий, без которых Царства Божия не достичь; это ложь, это всего лишь врѐменное и временнóе, а Господь державу смерти уже разрушил, осталось только определиться, с Ним ли ты, и если да, то и над тобой смерть властна лишь физически, да и то ненадолго…
Праздник врывается и приобщает нас вечности, давая почувствовать небесную радость, когда-то вторгшуюся в наш мир в конкретный исторический момент как событие Домостроительства нашего спасения, событие, не ушедшее безвозвратно в прошлое, но пребывающее в вечности, и из вечности вновь и вновь прорывающееся к нам, и нас, живущих во времени, приобщающее вечности – это ее глоток, вдох небесной жизни.
А пост – предшествующий этому вдоху, приготовительный период осознания своего плененного состояния, своей удаленности от Отечества Небесного и, в то же время, период утверждения в своей принадлежности ему: период осмысления своего небесного призвания, своей богоподобной природы, томящейся в посту и торжествующей в моменты приобщения родной вечности.
Насколько пост соответствует своему предназначению, насколько он «приятен» Богу, настолько и приобщение благодати праздника полнее.
